Восстание декабристов навсегда запечатлелось в русской истории как своего рода переломная веха: впервые представители дворянства тайно объединились, чтобы свергнуть существующий строй. Они намеревались уничтожить ту власть, те законы и порядки, которые охраняли в первую очередь интересы как раз дворянства.
Любая власть обязана уметь защищать себя и государственные интересы. Самодержавная Россия не являлась исключением. Царь Николай I и правительство прибегли к жестким мерам, желая пресечь новые попытки государственного переворота, провалившиеся 14 декабря 1825 года.
Были наказаны лишь главные участники-организаторы, многие же другие получили прощение.
Родственники «государственных преступников», их жены, дети, братья, сестры, родители никаким преследованиям не подвергались.
К истории сослагательное наклонение («что было бы, если бы…») плохо применимо, так как история имеет дело лишь с фактами и событиями, имевшими место в действительности. Но в данном случае вполне уместен вопрос: что случилось бы, если бы вдруг замысел декабристов удался и они сумели бы захватить власть, а во главе России оказался, например, один из самых деятельных (если и не самый деятельный) заговорщик П.И. Пестель, которого называли «русским Робеспьером»?
Пестель в своих представлениях и взглядах шел за французским предшественником: отрицал Бога и церковь, выступал против государственной власти, проповедовал возможность насильственного утверждения равенства и справедливости. Когда начали возникать союзы декабристов, то не для кого уже не составляло секрета, что когда Ропеспьер являлся полноправным хозяином во Франции, то именно в этот период, в 1793-1794 годы, во Франции воцарились немыслимые насилия и произвол, а число убитых по распоряжению Робеспьера исчислялось тысячами. Провозглашая «права народа» на словах, Робеспьер и его приспешники установили жесточайший диктаторский режим, при котором никто не был застрахован от расправы.
Русские последователи Робеспьера типа Пестеля на подобные «мелочи» не обращали никакого внимания. Ну и что, считали они, что убывали! Ведь это делалось «во имя свободы». Многим декабристам были дороги абстрактные понятия «человек», «человечество»,» свобода», «равенство», во имя которых они готовы были отнимать собственность, лишать свободы и жизни конкретных людей. Можно с полным основанием утверждать, что если бы такие люди как Пестель пришли к власти в России, то страну постигли бы несчастья, которым просто не было аналогов. Русский историк барон М.А. Корф называл декабристов горсткой безумцев, «чуждых нашей святой Руси».
Существовали и другие, прямо противоположные оценки. Все те, кто потом пошел по пути отрицания русской истории, начал проповедовать насилие для достижение политической цели, все те, кто стремился вызвать революцию — для них для всех декабристы стали «первыми борцами за свободу». Их превозносили, слагали легенды, а когда уже в XX веке к власти пришли большевики, то те сделали из заговорщиков и убийц «славных героев». Им ставили памятники, их именами называли улицы, о них писали восторженные книги, снимали фильмы. Но это все случилось потом, через сто лет.
После же восстания декабристов их деяния в России не только не вызывали восторга, но лишь повсеместное осуждение. Конечно, находились люди, которые по-человечески сочувствовали молодым людям, увлекшимися преступными порывами и вступившими на путь государственной измены.
События конца 1825 года явились потрясением имперской государственной системы и оказали сильное воздействие на умонастроения современников не только в России, но и за границей. Еще совсем недавно казалось, что держава царей стоит прочно и нерушимо, что ее обошли стороной ветры социальных перемен и политических пертурбаций, сотрясавших Западную Европу с конца XVIII века.
В этот период европейская консервативная мысль начала воспринимать Россию надежным защитником христианской традиции и исторического порядка. В 1811 году известный французский католический философ Жозеф де Местр (1753-1821), бывший ранее посланником Сардинского короля в Петербурге, заключал: «Я все более убеждаюсь, что для России не годиться правительство, устроенное по нашему образцу, и что философические опыты Его Императорского Величества (имеется в виду император Александр I – А.Б.) закончатся возвращением народа к первоначальному его состоянию – в сущности, это и не столь уж большое зло. Но ежели сия нация воспримет наши ложные новшества и будет противиться любому нарушению того, что захочет называть своими конституционными правами, если явится какой-нибудь университетский Пугачев и станет во главе партии, если весь народ придет в движение и вместо азиатских экспедиций начнет революцию на европейский манер, тогда я не нахожу слов, чтобы выразить все мои на сей счет опасения».
Декабрьский мятеж 1825 года показал, что смутные опасения философа были не беспочвенны, что и в России обнаружились силы, настроенные на радикальные социальные переустройства. Ничего подобного в русской истории еще не случалось. На протяжении веков, все прямые или косвенные выступления против власти, многочисленные заговоры, восстания и мятежи итак или иначе, но вращались вокруг вечной русской дилеммы: царь плохой — царь хороший. И только декабризм в своем экстремальном варианте (П.И. Пестель) впервые поставил проблему совершенно иначе, исключив фигуру коронованного самодержавного правителя из грядущего государственного устроения.
Хотя в буквальном смысле лидерами мятежа на Сенатской площади и не являлись «университетские Пугачевы», но главные теоретики и руководители декабризма явно ощутили на себе воздействие антихристианского «философизма», сокрушавшего на Западе церковные авторитеты и социальные ранги.
И если для Западной Европы утверждение утилитарной буржуазной философии, актуализировавшейся в политическом действии под лозунгом эгалитаризма было исторически обусловленным, то в России, где не существовало аналогичных исторических условий, прокламирование подобных идей воспринималось людьми государственного склада ума вещью не только недопустимой, но и преступной по отношению к России.
Ярче всех подобное восприятие выразил самый видный интеллектуал той поры Н.М. Карамзин. Он назван выступление декабристов «нелепой трагедией наших безумных либералистов» и признавался, что во время событий он, «мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж», так как «ни крест, ни митрополит не действовали».
Трудно представить, каким бы историческим путем двигалась России, не случилось «нелепой трагедии» 1825 года, но невозможно сомневаться, что отзвук ее ощущался довольно долго и многое определил в последующее тридцатилетие, когда главой Российской империи являлся император Николай I.
Противостояние между исторической традицией социальной иерархии и либерально-демократической унификацией стало постепенно выкристаллизовываться в политическое противостояние между Россией и Западной Европой, олицетворяемой в первую очередь Великобританией и Францией. Очень точно эти представления отразило высказывание поэта, дипломата и мыслителя Ф.И. Тютчева, сделанное в 1848 году: «Давно уже в Европе существуют только две силы — революция и Россия».
Сходных представлений придерживались в то время многие представители русского истеблишмента и в первую очередь сам Царь, вскоре после восшествия на престол, заявившего: «Революция на пороге России, но клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохраниться дыхание жизни, пока, Божией милостью, я буду императором».
Несмотря на победу над Наполеоном и формальное существование Священного союза, России приходилось все чаще и чаще ощущать в Европе свое политическое одиночество. Монархические союзники царской империи — Пруссия и Австрия – скорее выступали в роли династических партнеров, преследуя в политике собственные цели, которые нередко не только не корреспондировались с интересами России, но порой были им враждебны. Государственно-имперские интересы играли тут важную роль, но только ими широкое распространение в Западной Европе старых антирусских опасений и предубеждений дело не ограничивалось.
Уже в XVIII веке, с развитием гражданских свобод и распространением в ряде европейских стран неподцензурных изданий, критика царской империи становится одним из отличительных признаков либерализма и демократизма. Такие настроения могли совпадать с видами власть имущих в той или иной стране в данный период, или нет, но в большинстве случает «симфония представлений» наблюдалась. Война с Наполеоном и его разгром на какой-то момент почти прекратили критику «русского монстра», но прошло немного времени, и они вспыхнули с новой силой.
Русофобия превращается в факт политической жизни в первую очередь в Англии.
Именно с конца 20-х, но особенно в 30-е годы XIX века в Англии и во Франции, нападки на «деспотическую», «агрессивную», «коварную» и «жестокую» Россию особенно в Англии становятся общепринятыми. Характерный образец западноевропейских представлений той поры явила получившая широкую известность книга путешественника и литератора маркиза де Кюстина (1790-1857) «La Russe en 1839». Пробыв несколько недель в России, где его принимали с искренним радушием, маркиз написал сочинение, где подверг беспощадной критике не только сановно-придворный мир, но и ошельмовал весь культурный облик России, ее исторические и духовные ценности. Вердикт морального осуждения у де Кюстина непререкаем: «Россия, думается мне, единственная страна, где люди не имеют понятия об истинном счастье. Во Франции мы тоже не чувствуем себя счастливыми, но мы знаем, что счастье зависит от нас самих; в России оно невозможно».
Это писал человек, дед и отец которого сложили свои головы гильотине! Известный американский историк русского происхождения Георгий (Джордж) Вернадский (1887-1973), говоря о книге маркиза, заключил, что она – «озлобленный памфлет, направленный против России, Русской Церкви, Русского Государства, Русского Народа». В коммерческом успехе этой книги, американский профессор увидел «одно из звеньев большой цепи европейского русофобства».
Русофобия становится не просто фактом общественной жизни, но и превращаются в фактор политического действия. Россия оставалась и фактически и по-своему национально–государственному самосознанию страной православной, что издавна служило объектом ее шельмования в странах католического мира. В странах протестантских, в первую очередь в Англии, где религиозный фактор не играл существенной роли в политике, огромная Царская Империя внушала опасения геополитическим интересам Британской империи.
Со страниц печати, и из уст политических деятелей постоянно звучали голоса «об агрессивном курсе» в мировых делах, хотя, казалось бы, уж кто, как ни Россия, став главной силой, сокрушившей наполеоновскую деспотию, одна фактически ничего не приобрела в результате этой победы, не потребовав для себя ни новых территорий, ни имущественных компенсаций, ни финансовой контрибуции. Самое удивительное, что об этом не только не вспоминали в Лондоне, но о таком беспримерном в мировой политике благородстве очень быстро забыли и в Париже.
События первого десятилетия царствования Николая I – утверждение России в Закавказье и ликвидация широкой автономии Польши – дали западноевропейским антирусским страхам и предубеждениям новый мощный толчок, невзирая на то, что дипломатия Россия и письменно и устно неустанно уверяла западные державы, что никаких экспансионистских намерений в Европе не имеет.
Показательный в этом смысле обмен мнениями произошел между Царем и послом США в Петербурге Д Далласом в конце 1837 года. На замечание Николая I, что «он никогда не стремился извлечь для себя выгоду из затруднительного положения другой державы, а между тем все обвиняют его в политике насилия», посол североамериканской республики заметил: «вы так могущественны, что вполне естественно внушаете зависть». На это повелитель России ответил: «Да, мы могущественны, но нам сила нужна для обороны, а не для нападения». Но русским заверениям не верили, отвергая наперед все предложения России, направленные на стабилизацию мировой обстановки.
Когда во время визита в Англию в 1844 году Русский Царь предложил правительству Ее Величества заключить международный пакт по поводу будущего Турции, с целью «избежать мировой войны», причем в доказательство отсутствия у России экспансионистских намерений, особого предлагал письменно «отказаться от любых притязаний на территорию Турции», то это предложение не вызвало никакого отклика.
Невзирая на явное и тайное к себе нерасположение, за время правления Николая I Россия просто с какой-то маниакальной настойчивостью стремилась установить дружеские отношения с Великобританией и готова была для этого пойти невероятно далеко по пути политических и дипломатических уступок в самом спорном и самом главном вопросе мировой политики, касавшимся судьбы Турецкой империи. Русская идея о создании национального турецкого государства в Малой Азии под опекой и при поддержке великих держав, в первую очередь Великобритании и России, неизменно наталкивалось на враждебное противодействие в Лондоне, где поддержка разлагающейся империи Османов являлась одним из краеугольных камней английской политики.
Враждебное восприятие России, обернулось в конце концов тем, что к концу XIX века в Великобритании вдруг осознали, что реальным и самым мощных ее мировым противником является не Россия, а стремительно набиравшая силу Германская империя, а все многолетние антирусские инспирации Лондона вели лишь к его политической изоляции. Ошибочность подобного курса с горечью признал премьер-министр Великобритании лорд Солсбери. Выступая в Палате Лордов 19 января 1897 года, он заявил: «Я вынужден заявить, что, если вы попросите меня оглянуться назад и объяснить настоящее через прошлое. Возложить на эти плечи ответственность за трудности, в которых мы сейчас оказались, я скажу, что альтернатива была в 1853 году, когда предложения императора Николая были отвергнуты. Многие члены этой палаты остро почувствовали суть ошибки, которую мы сделали, если я скажу, что мы поставили все наши деньги на хромую лошадь». Но «хромая лошадь» продолжала участвовать в мировой гонке, теперь уже признавая своими новыми хозяевами не давних покровителей с берегов туманного Альбиона, а новых претендентов на мировое лидерство с берегов Шпрее.
Александр Боханов